У меня зазвонил телефон, или Чего боялся Мандельштам
Всё хочу сходить и отказаться от стационарного телефона. Давно не понимаю, зачем он? По нему мне постоянно звонят лишь всякого рода левые рекламщики, вымогатели, лже-работники всяких лже-организаций. И обещают золотые горы. И регулярно за это сомнительное удовольствие приходит счёт.
И всякий раз, когда я почти собираюсь сходить и отказаться от телефона, я вспоминаю, как в начале 80-х годов после долгих мытарств, писаний зявлений, стояний в многолетних очередях, отказов и ожиданий нам наконец-то поставили домашний телефон. Это был великий праздник. Это было в Сибири, в Военном городке города Омска.
В семидесятых телефоны в наших квартирах были редкостью. А, если у кого-то и был, то оказывался этот счастливец сынком или дочкой партийного или комсомольского работника.
Однако, не так было в Москве. Читаю воспоминания Эммы Герштейн о Мандельштаме. Она описывает время, конец 1933 года, когда Мандельштамы вселились в собственную вартиру, в которой почему-то, быть может для шумоизоляции, стены были обиты войлоком, и этот войлок с удовольствием поедала расплодившаяся от радости моль. В той квартире не было многого, например кухонной плиты, а вот телефон – был!
Квартира тиха, как бумага —
Пустая, без всяких затей, —
И слышно, как булькает влага
По трубам внутри батарей.
Имущество в полном порядке,
Лягушкой застыл телефон…
То есть, мы жители Сибири, отставали в прогрессе от жителей Москвы примерно на 50 лет – полвека. Или даже больше. Чуковский написал свои детские стихи про телефон в 1926 году.
У меня зазвонил телефон.
— Кто говорит?
— Слон.
Когда мне было три года, я с удовольствием декламировала эти стихи, совершенно не представляя себе, что такое телефон. Мне до него было расти и расти. А в семидесятых, когда я уже заканчивала школу, дорогой наш генсек товарищ Брежнев обещал нам (и мы верили!), что к восьмидесятым в СССР будет наконец-то построен долгожданный коммунизм – общество, в котором от каждого по способностям, каждому по потребностям. И мы зубрили наизусть «Три источника и три составных части марксизма» и ждали, ждали… Потому что способности наши были ограничены, а вот потребности…. Хотелось и нормальное жильё, и цветной телевизор, и красивую одежду, и телефон! Чтобы не бежать в мороз через тёмный квартал к телефон-автомату, зажав в руке две копейки, а там, как всегда была срезана трубка местными хулиганами. А, если не срезана, то автомат чаще всего проглатывал монетку, а звонить не звонил.
Как меняется жизнь.
Недавно подумала, что строчка Андрея Вознесенского – «плачет девочка в автомате…» уже вряд ли понятна юным обладателям смартфонов: как это девочка может плакать в автомате? Ведь теперь на слуху чаще автомат стреляющий.
Теперь, ещё и не прошло полвека, и телефон в кармане есть и у жителя столицы, и у жителя Омска, и меня – жительницы Калуги. Мы, провинциалы, сравнялись с Москвой хотя бы по телефонам, правда, не по зарплатам.
И скоро пройдёт ещё немного времени, и никто из читателей не поймёт и образа Мандельштама, как это телефон может застыть лягушкой? Что общего у лягушки и телефона?
И, вполне возможно, по своей ленности тот будущий читатель не полезет ни в справочники, ни в гугл, не пойдёт в музей, чтобы посмотреть, а как именно выглядел тот самый телефон, чёрный и скользкий, таящий некую угрозу, телефон с прослушкой. И отчего у Осипа Эмильевича Мандельштама радость от вселения в новую квартиру совсем не такая, как у горлана-главаря Владимира Владимировича Маяковского.
Маяковский:
Себя разглядевши
в зеркало вправленное
в рубаху
в чистую –
влазь.
Влажу и думаю:
– Очень правильная
эта,
наша,
советская власть.
Мандельштам:
Квартира тиха, как бумага —
Пустая, без всяких затей, —
И слышно, как булькает влага
По трубам внутри батарей.
Имущество в полном порядке,
Лягушкой застыл телефон,
Видавшие виды манатки
На улицу просятся вон.
А стены проклятые тонки,
И некуда больше бежать,
И я как дурак на гребенке
Обязан кому-то играть.
Наглей комсомольской ячейки
И вузовской песни бойчей,
Присевших на школьной скамейке
Учить щебетать палачей.
Какой-нибудь изобразитель,
Чесатель колхозного льна,
Чернила и крови смеситель,
Достоин такого рожна.
Какой-нибудь честный предатель,
Проваренный в чистках, как соль,
Жены и детей содержатель,
Такую ухлопает моль.
Пайковые книги читаю,
Пеньковые речи ловлю
И грозное баюшки-баю
Колхозному баю пою.
И столько мучительной злости
Таит в себе каждый намек,
Как будто вколачивал гвозди
Некрасова здесь молоток.
Давай же с тобой, как на плахе,
За семьдесят лет начинать,
Тебе, старику и неряхе,
Пора сапогами стучать.
И вместо ключа Ипокрены
Давнишнего страха струя
Ворвется в халтурные стены
Московского злого жилья.
За Мандельштамом пришли сначала в мае 1934-го, потом в мае 1938. И тот последний год он уже не пережил. Ухлопали, как моль.
А сейчас, размышляя над судьбами людей и телефонов, я могу взглянуть в окно и увидеть там продрогшего на весеннем ветру худющего молодого парня с плакатом, призывающим бороться за лучшую жизнь вместе с КПРФ. И хочется сказать, как в фильме – лучше б он выбрал какую-нибудь другую партию.
… Пойти и отказаться от стационарного домашнего телефона – наверное, это поступок. Как и поступок – отказаться от части своей жизни, от сентиментальной ностальгии по прошлому, от несостоявшейся мечты о несостоявшемся коммунистическом рае, отказаться от лжи. Хватит, товарищи обманщики и вымогатели всех мастей звонить мне из прошлого и обещать золотые горы. Хватит перелицовывать на тысячу раз дьявольскую безбожную идею. Я вам не верю. Пора жить настоящим.
Примечание. Пока писала текст, узнала, что Москву и Петербург начали массово телефонизировать ещё до революции.
